#30 Fr0st Ph0enix » 06.04.2012, 22:17
Потом копье вывернули из тела, и ходок сразу понял, что произошла утечка охлаждающего агента. В следующий миг за спиной заорали так, как будто кого-то там заживо ели лесные безголовики. Один из караванщиков еще попытался сунуть Антаглоуфу ножом в бок, но разжал пальцы на полпути, и клинок воткнулся в утоптанную землю у ног ходока. С плавным шорохом все отшатнулись от него на пару шагов, и стало почти тихо. Лишь охал и стонал покалеченный.
Антаглоуф поднял голову. Почему-то теперь, когда костер оказался за спиной, мертвые глаза видели в ночи даже острее, чем при его свете.
Караванщики, толкая друг друга, разошлись еще дальше, таращась то на ходока, то на хнычущего человека, который сидел на земле и пытался закатать штанину, то на большую грязную лужу, на краю которой сейчас и стоял Отражатель. Посмотрел туда и он. В луже лучистыми звездами застыли льдинки размером с детский кулак. Застыли и ощетинились во все стороны тонкими прозрачными иголками.
А вот и копье рядом валяется – наконечник тоже в наледи, как будто его на морозе в прорубь окунали. На самом далеком севере, где по рекам зимой ходить можно…
Так вот почему Привратница говорила про холодную кровь! Одна капля ледяной шар в луже выращивает! Вот что течет из покойника…
И тому крикуну, по всему видно, на ноги брызнуло, когда другой из ходока копье вырвал. Воду хорошо проморозило, мясо – могло и до кости. Тут и немому впору заорать.
Все в том же молчании Антаглоуф отошел чуть в сторону, огляделся. Услышал неподалеку всхлип ужаса, явно женский, метнулся туда. На полпути замер, как громом пораженный, и уже не спеша подошел к той, которую спасал. Присел рядом и начал распутывать на ней сетку, бездумно перебирая мертвыми пальцами.
Это была не она. Не его сестра. Перепутал в темноте. И голос перепутал, не помог мертвячий слух. Все зря. Чуть не упокоился – зря.
Тут же опамятовался, сбросил дурные мысли, даже головой тряхнул. Как это – зря, когда человеку помог? Она ведь тоже чья-то дочь, может, и сестра… Разве это дело – людьми торговать?
К лучшему, что обознался. Если бы не это – кто знает, хватило ли бы духу, чтобы из клетки на помощь сбежать…
Позади зашевелились, и ходок вспомнил, что оставил за спиной врагов. Встал, с достоинством отряхнул одежду, засунул пальцы в рану – не почувствовал ничего, остановилась холодная кровь – и с показным удовольствием их облизнул, как облизывают хищники. Затем поднял с земли камень, подбросил на ладони и откусил от него половину – как бы смакуя, широко разевая рот, хрустя обломками и кроша их на землю. Глянул на людей исподлобья и зазвенел горлом, ровно и очень тоскливо. Скрипнул напоследок, звякнул воздухом и снова уставился на караванщиков.
Первым опомнился краснощекий бородач, чьи глаза почти спрятались под опухшими веками. Попятился назад, все больше ускоряясь, замахал двумя пальцами перед лицом по северному обычаю, едва не запнулся об свою ногу и заголосил:
– А-а! Кровопивец! Нечистый! Сожрет, сожрет! Ой, помилуй и спаси, ой, помилуй и спаси!
Антаглоуф не слишком понял, почему он кровопивец, если камень съел, но итог его вполне устроил. Особенно учитывая, что другие караванщики дружно разделили ужас бородача и ринулись к деревенским воротам – кто развернулся и так побежал, кто отступал спиной вперед, не решаясь отвести взгляд от ходока, кто вообще удирал едва ли не ползком… Оттащили и невезучего. Бородач, который оказался у ворот первым, уже вовсю молотил по деревянным створкам, требуя пустить его внутрь. С обратной стороны слышалась только испуганные отказы – частые, скороговоркой.
Дождавшись, пока остальные отойдут, ходок наклонился к девушке и сказал тихо, чтобы только она слышала:
– А ты не бойся. Я человеком был, и себя сознаю. Оставили мне разум. Они – пусть боятся, а то не справлюсь я иначе. Я нездешний, в нескольких неделях пути отсюда жил, если к югу идти. А ты где?
Она все так же всхлипывала и стучала зубами – то ли от ночного холода, то ли от страха. Однако теперь уже на ее лице не был написан прежний трепет, а глаза глядели осмысленно.
– Поднимайся-ка с земли, а то совсем замерзнешь, – сказал Антаглоуф. – Уходить нам надо отсюда. И поскорее, кто их знает…
Девушка молча поднялась и начала отряхиваться. Зато со стороны повозок донесся чей-то голосок – тонкий, умоляющий:
– А нас? А нас отпустишь?
Ходок обернулся. Из клетки, приподняв полотнище, робко выглядывала рабыня, которую он тогда увидел на повороте. Ее глаза тоже светились страхом, а еще такой отчаянной надеждой, что Антаглоуф не мог это не заметить даже в темноте.
– Конечно… Сейчас, – ответил Антаглоуф, шипя и шелестя. Кольнула мысль: опять забыл, опять бы бросил. А ведь люди. Как же…
Он подходил поочередно к повозкам, срывал полог и сдвигал хитрый засов. Двоих невольников держали в колодках – должно быть, очень сильные или просто непокорные… Колодки тоже замысловатые, замкнутые на цепь – Антаглоуф просто перекусывал скобы зубами, чтобы не возиться. И старался не замечать, как при этом на лица наползал ужас перед чужим, пришедшим из-за грани…
Из клеток выбирались они – увечные, изуродованные жертвы сияния, которое исковеркало их тела еще до рождения. Может быть, дало им что-то новое, полезное или даже незаменимое – так бывало, да, – но забрало гораздо, гораздо больше.
Вот вышел знакомый по тому же повороту сухорукий бородач, затравленно кивнул и удалился куда-то вправо. Вот с трудом выкарабкался, почти выпал на землю карлик с раздутой головой, выпирающей буграми и козырьками бровей, весь одутловатый, распухший, живот чуть ли не до колен свисает. Вот спрыгнул с повозки ребенок лет десяти от роду, забился под дощатое днище. Худенький, верткий, а не понять, мальчик или девочка, лица не разглядеть – сплошь поросло светлым волосом, длинным и, наверное, мягким. Вот та самая девушка, которая об уродах напомнила – выскочила, порывисто обняла мертвого ходока, прижалась к бородачу и расплакалась навзрыд. Вот совсем странное – человек, затянутый тонкими чешуйками, почти как рыба. Видно руки, ступни и лицо, но похоже, что все тело такое же, потому что тонко заскрипело при движении, а человек болезненно сморщился. Вот женщина – завернулась в рубище, а сама вся в складках, как мятая тряпица. Щеки, лоб, кисти – везде кожа волной пошла, как нитками собранная, обвисла и колыхается. Глаза навыкате, выпучены, круглые, точно медяки… Вот паренек, горбатый, но как-то затейливо – всей спиной сразу. Плечи вперед, руки длинные, пальцев вроде бы недостает, все суставы будто выкручены, а сзади – хвост болтается, в локоть длиной, через прорезь в штанах просунут. Вот еще женщина – сперва подумаешь, что обычная, только широка в кости… А потом заметишь провал во лбу, полузатянутый кожицей, но с мутным бельмом внутри. И губы сероваты, да и не только они – хотя, может, просто кажется в ночи. А вот…
– Этого не открывай! – испуганно закричала какая-то из рабынь. – Это зверь!
На прутья прыгнуло что-то стремительное и визжащее, царапнуло по полу и отскочило в темный угол. Ходок успел заметить только маленькое бледное лицо, а там – длинные желтые зубы, торчащие вперед. Потом в углу жалостно завыло, и зубастый рот вдруг оказался рядом с прутьями, а рука Антаглоуфа – в клетке, затянутая туда быстрыми тощими пальцами. Затем – чувство повреждения, короткое и резкое, и снова вой за решеткой – сейчас уже скорее негодующий. Урод заметался по повозке, отплевываясь и булькая. Тут только Антаглоуф и увидел, каким был оставшийся невольник.
Да – зверь. Жуткий до исступления. И особенно – потому, что должен был родиться человеком. Немыслимо тощий, больше похожий на костяк, обтянутый кожей, весь скособоченный, скачет вприпрыжку. Роста небольшого. И что-то с плечами не так, но пока не понять.
Зверь опять взвыл и развернулся лицом к Антаглоуфу. Отсветы костра легли на острые скулы, короткий вздернутый нос, капризную россыпь веснушек, мальчишечий вихор на затылке. На хищную пасть и на слепые кожистые желваки там, где у человека должны быть глаза. Ноздри заходили ходуном, втянули воздух, пасть оскалилась, из ее уголка потянулась тонкая ниточка слюны. Мертвечина зверю не по вкусу пришлась, но он чуял живую плоть собратьев по заключению. И хотел впиться в нее, потому что раззявил рот и вновь подскочил к решетке, заскреб по полу черными обломанными ногтями. Густо пахнуло прелью сроду немытого тела, перегнившей мочой и тухлой рыбой.
И теперь ясно, что у него с плечами: из правого росли два скрюченных пальца, а из левого – целая кисть, которая непрестанно сжималась и разжималась, как в конвульсиях. Почти такая же, как две другие, которые были там, где и у людей: тонкая, узловатая, перевитая синими жилами. Бывает же…
– Я же кричала тебе! Что он с тобой сделал? Как рука? Эй, слышишь? – дернула ходока за рукав подоспевшая невольница, которая первой просила его о помощи. У которой груди не по-человечески растут. Встревоженно вгляделась, заметила огрызок на том месте, где у ходока только что был мизинец, ойкнула и прижала ладони к губам.
– Ничего, новый вырастет… Лучше прежнего, – вспомнил Антаглоуф слова Привратницы. Колченогий зверь в клетке всхрапнул, глухо вякнул, подобрал слюни и ударил кулаком по железу. – Это где ж нашли-то такого…
– В поселке купили, далеко отсюда, по дороге к столице. На отца своего напал, вот соседи и продали, пока он отлеживался, – ответила девушка, хоть Антаглоуф просто подумал вслух. – Наверное, деньги себе за уход возьмут, он теперь нескоро на ноги встанет.
– Ты-то откуда знаешь? – удивился ходок. Урод снова прянул к нему, попытался сунуть голову между прутьев, щелкнул зубами. – Тебя же недавно с ними вместе показывать стали.
– Рассказали мне… А ты как знаешь, что недавно? – удивилась вслед за ним и рабыня. Антаглоуф промолчал. Не говорить же ей, что из всего каравана одна она плакала?
Она прищурилась, опустила глаза – сама догадалась. Потом вдруг пошла красными пятнами, залилась мучительным румянцем. Пусть и не рядом светит костер, но ходок заметил. И проговорила тихо, запинаясь, шепотом почти:
– Меня нарочно в рванье выставляли… А то и голышом… К такому и за год не привыкнешь…
Антаглоуф медленно отвернулся, кивнул кучке освобожденных уродов, которые боязливо жались друг к другу поодаль, и направился к деревенским воротам. В груди было пусто и холодно.
– Ограды ваши меня не удержат, – предупредил Антаглоуф и толкнул створки локтем. Скрипнули брусья, с той стороны кто-то отрывисто выдохнул и подналег на засов – и, надо думать, не в одиночку.
А ходок вгрызся в столб, на который крепились створки. Дерево звучно хрустело и легко, как сухая лепешка, крошилось под мертвячьими зубами.
За воротами поняли, что нечистый что-то задумал: засуетились, визгливо кликнули кого-то, загромыхали бревнами или чурбаками – подпорки ставят. Громкий ссаженный бас начал старательно и поспешно выговаривать молитвы, отгоняющие зло. Антаглоуф не обращал внимания, размеренно подгрызал стойки. Сверху, с частокола, на него изредка лилась какая-то вода – видать, освященная. Опять попытались ткнуть копьем, но Отражатель отобрал копье и закусил наконечником – больше оружие на него переводить не стали, только норовили скинуть на голову что-нибудь потяжелее. А голову мертвецу приходилось беречь. Поэтому каждый раз, едва заслышав сверху возню, Антаглоуф быстро выпрямлял спину, задирал к небу лицо и скрежетал-звенел на врагов. Те мигом убирались обратно.
Хорошенько надкусив оба столба – так, что они едва на щепках держались – ходок чуть отступил от ворот, примерился и, вопреки ожиданиям собравшихся за частоколом, рванул створки на себя, отскакивая от них. Ворота звонко хрупнули и повалились на землю вместе со всеми запорами и ватагой защитников. Двое дико завопили, увидев страшную нечисть, вставшую над ними во весь рост, их крик подхватил кто-то в деревне. В проеме мелькнула знакомая лысина.
– Я же говорил, что все равно войду, – скрипнул ходок и шагнул в ограду, обходя распластавшихся перед ним людей.
<...>