#221 Road Warrior » 01.02.2014, 18:43
Глава 35. Дом свободных.
- Фрэнсис! Просыпайся!!
- Мама, а зачем?
- Тебе пора в школу! А потом мы тебя возьмем с собой на званый обед в честь нашей победы над англичанами.
Фрэнсис открыл глаза, думая, что сейчас увидит прекрасное мамино лицо. Но вокруг были мрачные грязные стены, которые можно было с трудом различить, ведь через небольшую незастекленную бойницу проникало лишь немного света.
Да, хороший был сон. Как жаль, что это все было так давно... Он сбросил грязное одеяло, копошившееся от вшей, и сел на свой матрас, набитый соломой. Клопы уже успели попрятаться, но их в том матрасе было видимо-невидимо.
С детства лейтенант Фрэнсис Скотт Ки рос патриотом Соединенных Штатов. Ему было восемь лет, когда его отца, Фрэнсиса Скотта Ки-Старшего, задержали англичане, когда он приехал договариваться об обмене пленными в сентябре 1814 года. И отец его, находясь на английском фрегате, обстреливавшем форт МакГенри в Балтиморе, написал всем известное стихотворение, «Знамя, усыпанное звёздами», кое многие уже прочили в американский национальный гимн.
В отличие от отца, он предпочел сначала отслужить в американской армии, прежде чем становиться адвокатом. И в 1832, когда Юг отделился от Севера, понял, что останется верен Югу, пошел к командующему 3-го Пенсильванского полка и подал прошение об отставке.
Он уже не помнил, чего ожидал, равнодушия, увещеваний, крика, но не мог себе и представить, что "в земле свободных и стране смелых" его просто так арестуют, сорвут с него лейтенантские кубики, и бросят в тюрьму в Филадельфии. Через десять дней за ним пришли. Не успел он обрадоваться, что его отпустят; приехавший отец, юрист по профессии, хоть и поэт по призванию, сказал, что они обязаны будут ему предъявить обвинение в течение первых нескольких дней или его отпустить; обвинения ему никто не предъявил, так что было похоже, что его отпустят.
Но его схватили, приковали цепью к нескольким другим офицерам-южанам из его и других полков, посадили в глухую карету и куда-то повезли. Сутки в карете, ни еды, ни питья, ни оправки... Он успел почуствовать, как карета заехала на паром, и как через полчаса съехала с него же. Но какая это была река? Не Сасквеханна ли? Если так, то, может, их везут домой, в Мериленд?
Но вот карета въехала куда-то по дощатому мосту, и раздался окрик: "Выходить!" И он вышел, вместе с другими пленниками, скованными одной цепью. То, что он увидел, его поразило. Он никогда не был в форте МакГенри, но, будучи из Балтимора, видел его многократно. И это был определенно он, с невысокими розовато-коричневыми бастионами, зданиями из такого же камня, и видом родного Балтимора с той стороны залива.
Тут их, под прицелом ружей охраны, расковали, выдали по тюфяку, набитому соломой и по грубому шерстяному одеялу, и развели по камерам, сужденными стать отныне их домом. Его отвели в камеру, где уже сидели на плотно сдвинутых матрасах три человека, а в углу стояло плохо пахнущее ведро, закрытое доской. И все.
Один из них, темноволосый и смуглый, был в лейтенантском флотском мундире. Второй был в партикулярном платье и седоватый, причем у Фрэнсиса было впечатление, что он его уже видел. Третий же был и вовсе юнцом лет шестнадцати.
Фрэнсис представился. Лейтенант встал и четко сказал: "Лейтенант Эндрю Бакстон, приписанный к судну Эндевор, сам из Чарльстона, Северная Каролина."
Седоватый сказал: "Аруна Эйбелл, редактор, Балтиморское Солнце." Тут Фрэнсис вспомнил, где он его видел - в Литературном Клубе, когда отец его один раз туда взял с собой.
Мальчик же сказал полубасом, полутенором:
- Джон Стюарт, из Балтимора.
- Не сын ли мэра?
- Да, сын, мой отец с братьями сейчас на Конституционной Конвенции в Чарльстоне, и когда за ним пришли и оказалось, что его нет, взяли мою мать и самого старшего из присутствующих мужчин, меня.
- И в чем вас всех обвиняют?
- Если б знать. Пока ни в чем.
И так началась их эпопея в форте, который потом окрестят Американской Бастилией. Каждый день одно и то же. С утра немного кукурузной каши. Днем хлеб и вода. Вечером опять хлеб и кусок мяса, солонины, или просто гнилого, с червями. Прогулка каждый день, по три камеры за один раз, полчаса под дулами нескольких ружей; дневальный за это время обязан вылить ведро в специальный слив.
Если в сентябре еще было приемлемо, то в ноябре начались болезни. Сначала, как ни странно, заболел сам Фрэнсис, но вскоре встал на ноги. Первого декабря слег Аруна Эйбелл, и 9 декабря их камера потеряла одного из постояльцев. Могила редактора оказалась девятой. Хорошо еще, что комендант форта распорядился на каждую могилу ставить по грубому деревянному кресту; на коре перекладины они как-то выцарапали, "Аруна Шепердсон Эйбелл, 1764-1832" На большинстве других крестов надписей не было.
Один раз Фрэнсису разрешили увидеться с отцом. Отца не посадили, памятуя о его прошлых заслугах, но вот право заниматься юриспруденцией отобрали после того, как он подал прошение на habeas corpus, сиречь скорый суд, гарантированный американской конституцией; подал он это прошение как защищающий интересы как своего сына, так и двоих зятьев. Другие сыновья, к счастью, были слишком молоды, хотя, если посмотреть на Джона Стюарта, это не всегда гарантировало свободу от репрессий.
Рождество прошло даже немного торжественно. Им принесли, впервые с начала заключения, по куску свежего вареного мяса, а вечером по глотку пунша. А на следующий день последовал и "подарок"--еще двое заключенных, каким-то образом впихнутые в крохотную камеру.
Один из них, Александр Юальд, был из Филадельфии, и был "виновен" только в том, что призывал к диалогу между Югом и Севером. Другой же, Айзейя Джонсон, был солдатом-северянином, отказавшимся расстрелять попавших к нему в руки солдат-южан. Сам он потерял свободу, а выстрелы, последовавшие, когда его уводили, дали ему понять, что его жертва была напрасна.
Юальд был человек немолодым, но держался хорошо, так же, как и Джонсон. Но вот 31 декабря, проснувшись, сокамерники увидели, что Юальд лежит без движения. Американская Бастилия получила очередную жертву, и к четырнадцати могилам добавилась пятнадцатая.
Потом, в январе, у них в камере смертей не было - пока не было, поправил себя с невеселой усмешкой Фрэнсис, но небольшой погост, где хоронили заключенных, все разрастался.