#211 Road Warrior » 03.05.2018, 02:17
1 (13) ноября 1854 года. Сарай, Дунайские княжества.
Штабс-капитан Домбровский Николай Максимович, снайпер.
– Это вы штабс-капитан Домбровский? – спросил меня казак в тот момент, когда я спросонья расчесывал укусы клопов, и пытался открыть дверь своей комнаты в корчме.
– Я, служивый.
– Вас зовет полковник Криденер.
Интересно, подумал я, зачем я понадобился не свет ни заря командиру 45-го Азовского полка? Да, я взял у него интервью, но вряд ли я был для него более чем щелкопером. Быстренько умывшись и одевшись при свете двух свечей, я отправился в шатер полковника. Последний, хотя на лице его явно угадывалось, что и его разбудили посреди ночи, выглядел, в отличие от меня, практически безупречно. А рядом с ним, под охраной двоих солдат, сидел человек в пестрой одежде.
– Господин полковник, штабс-капитан Домбровский по вашему приказанию прибыл, – бодро отрапортовал я. Тот лишь усмехнулся:
– Николай Максимович, спасибо, что пришли. А принятым в русской армии формам обращения я прикажу вас научить после. Так вот, это – сотник Славянского легиона Ахмед Али-бей, он же некрасовский казак Кузьма Нечаев. Говорит, что прибыл по приказанию Садык-паши для того, чтобы обсудить условия сдачи. И зачем-то попросил пригласить лично вас…
…Да, сегодняшний день изобиловал многими интересными моментами. Но встреча с Михалом Чайковским была, наверное, самым главным из них. После того, как он отослал своих «крестьян» – ага, щазз, так я и поверил, что это люди с прямыми спинами и с кривыми по-кавалерийски ногами – местные крестьяне – он вернулся и долго разглядывал меня, а потом сказал по-польски:
– Пане Миколае, мы здесь одни, так что можем перейти и на русский, если вам проще.
– Хорошо, – с облегчением ответил я. Все-таки по польску я розмавям не бардзо добже* (*разговариваю не очень хорошо (пол.))
– Пане Миколае, как мне кажется, я знаю всю родню кузена Максимилиана, но ни про какого Николая Домбровского, тем более, штабс-капитана русской армии, я никогда не слышал. Есть парочка Миколаев Домбровских, но они пану Максимилиану слишком дальние родственники…
Я попытался ответить, но пан Михал продолжил:
– И еще. Вы одеты в ту самую таинственную пятнистую форме, про которую я успел услышать от тех, кто имел несчастье побывать в Крыму. Вы случайно не из той самой таинственной эскадре, которая из никуда появилась на Балтике, и спутала карты нашим друзьям из Франции и Англии, а также моему султану?
– Все может быть, пане Михале. – Я усмехнулся, и посмотрел на неожиданно побледневшее лицо своего собеседника.
– О, Аллах, – воскликнул он. – Ходят слухи, что вы появились из другого мира – знать бы только, от Всевышнего, либо от шайтана...
– Помните про наш уговор? – спросил я. Мне надоело ходить вокруг да около. Тем более, что Чайковский готов был поверить в то, что я ему скажу.
– Помню. И никому ничего не расскажу, – пробормотал он. – Скажите, кто вы, я уже не знаю, что и думать…
– Так вот, пане Михале, мы прибыли из этого же мира, но из будущего, - наконец произнес я. – Далекого будущего. И я – прямой потомок вашего кузена Максимилиана, а, значит, и сестры вашего деда.
Тот стал бледным как бумага, и готов был упасть в обморок. Человек, который отличался личной храбростью, и не раз смотрел в лицо смерти, был напуган ни на шутку. Он перекрестился по-католически, слева направо, потом, опомнившись, пробормотал что-то типа «бисмилляху рахмани рахим».
Я усмехнулся:
– Пане Михале, в нашей истории вы в конце концов вернетесь в Россию, где перейдете в православие.
– Значит, русские захватят меня в плен, и заставят сменить веру?
– Нет, вернетесь вы в Россию добровольно, и снова станете христианином по собственному желанию. Русские сдержат обещания, которые они вам дадут перед тем, как вы примете это решение.
– Расскажите! Расскажите мне, пане Миколае! – лицо Чайковского снова порозовело, и он прижал руки к груди, умоляя меня сообщить о его будущем.
– Расскажу. Но для начала вы мне тоже кое-что расскажете. Например, о том, почему вы перебрались в Турцию.
– Видите ли, когда французы забрали мой паспорт, стало очевидно, что они могут выдать меня русским. Но главная причина не в этом – именно Турция находилась тогда на острие борьбы с Российской империей, которая отобрала у моей любимой и родной Польши ее свободу.
– У родной Польши? – я удивленно пожал плечами. – Ведь родились вы в Киевской губернии, да и предки ваши со стороны матери были запорожскими казаками. А в Польшу вы попали во вполне взрослом возрасте, и то ненадолго. К тому же, как я слышал, вам не очень понравилось то, что поляки делали с евреями и русскими, сражаясь «за вашу и нашу свободу».
Чайковский с удивлением взглянул на меня.
– Откуда вам это известно?
– Я читал ваши мемуары, пане Михале. Еще ненаписанные на данный момент.
– Скорее, еще неопубликованные, родственничек, – криво усмехнулся Чайковский. – Но вы правы – то, что французы лишили меня паспорта, стало основной причиной того, что я покинул Париж. Воспоминания же о событиях тридцатого года – когда мои соратники вешали евреев и православных, всех кого могли... Да, именно тогда я подумал, что хотел бы, чтобы Польша была свободной, но не хотел, чтобы именно эти люди захватили власть... Тем более, что в тридцатом году у поляков было и без того много свободы. А те, с кем мне приходилось общаться в Париже... Знаете, была поэма некоего немца по имени Гейне под названием «Два рыцаря»? Мне ее тайно прислали из Франции...
– Она весьма оскорбительная для поляков.
– Не для поляков, а скорее, для «польского бомонда», и, что самое обидное, Гейне в точности описал их быт. Эх, сколько я знал таких, кто «храбро бился» аж до самого Парижа – как там написал Гейне? «Столь же сладко для отчизны уцелеть, сколь умереть!»
Как точно он описал их чванство, их высокомерие, их поведение, и то, как они собирались, чтобы напиться допьяна, поругать московитов и помечтать о великой Польше «од можа до можа»... Знаете, мне все это изрядно надоело, и я решил попробовать хоть что-то сделать. Ведь альтернатива Турции у меня была – Североамериканские Соединенные Штаты. Но оттуда польской свободе помочь было невозможно.
– Да вы и здесь ей уже ничем не поможете. В шестьдесят третьем году в Польше снова вспыхнет восстание, не менее кровавое, чем то, что было в тридцатом. После него, Польского Королевства не станет, оно превратится в Привислянские губернии Российской империи. Кстати, лично вы отрицательно отнесетесь к этому восстанию. Сами же вы будете усмирять то одно восстание, то другое... Ведь именно этим вы занимались в Добрудже?
– Да, мне довелось подавлять здешний мятеж, – вздохнул Чайковский. – Увы. Если бы вы знали, с каким удовольствием я повесил бы несколько десятков своих казаков, которые чинили зверства среди местного населения... Но, увы, Омер-Паша мне это накрепко запретил. Зато местные болгары* (* Добруджа - черноморское побережье от Дуная до Варны – было населено преимущественно болгарами, с греческим и турецким меньшинством; румын там тогда практически не было, Румыния получила Северную Добруджу на Берлинском Конгрессе 1878 года) и греки нас теперь ненавидят, и малороссийским переселенцам в этих местах стало очень несладко.
– Так вот, вам и в будущем предстоит только такая деятельность. Хотя сперва султан щедро наградит вас, и назовет «глазом, ухом, и правой рукой престола». А потом, в шестьдесят седьмом году, в моей истории болгары поднимут восстание, и при его подавлении, по вашим же собственным воспоминаниям, турки станут вешать болгар так же охотно, как поляки в тридцатом году – евреев. От вас потребуют, чтобы ваш Славянский легион перешел в ислам, а когда вы откажетесь приказать это вашим казакам, то ваши же зятья станут писать на вас доносы, и в конце концов добьются вашей опалы. Только Россия протянет вам руку помощи, и вы переселитесь туда, где когда-то родились, перейдете в православие, будете неплохо жить, напишете мемуары. Но когда ваша молодая жена, привезенная вами из Турции, наставит вам рога, вы застрелитесь. И похоронят вас за церковной оградой. Могила же ваша с годами позабудется и зарастет бурьяном...
Чайковский с болью в глазах посмотрел на меня, но я продолжил:
– Кузен, я ничего не приукрашиваю. Но все это было в моей истории. Что будет в этой, после нашего появления – не знаю. Но боюсь, что Османская империя войну проиграет, а что будет потом, не мне вам говорить.
– Да, боюсь, что русские заберут всю Добруджу.
Я посмотрел на него с сожалением – хоть мне и не были известны все планы нашего командования, я понимал, что Добруджей дело не ограничится. Но вслух сказал:
– И что с вами будет, кузен, после этого? Если, конечно, вы выживете?
– Если мы останемся в Добрудже, то нас растерзает местное население. Если же уйдем на юг, в Империю, боюсь, что в лучшем случае я получу шелковый шнурок* (*получение черного шелкового шнурка в Османской империи приравнивалось к смертному приговору. Сановник, которому с почтением подадут изящный ларец со шнурком внутри, обязан был собственноручно на нем повеситься). А если в Россию... Боюсь, что меня там не простят. Сейчас не простят. Вот моих людей, тех, может быть, да. Смог же император Николай в 1829 году помиловать казаков-некрасовцев. Правда, не все они воспользовались его прощением.
– Если хотите, то я могу замолвить за вас слово перед командованием…
– Да вы всего лишь штабс-капитан... – Чайковский грустно усмехнулся.
– Я журналист, и знаком со многими высокопоставленными людьми, – ответил я. – В числе них и Его Императорское Величество. За вас лично готов ходатайствовать особо – все-таки родная кровь - не водица.
– Ах, зачем все это? – Чайковский обреченно махнул рукой. – Конечно, спасибо вам за все, но вам не стоит просить царя насчет моей особы – вы только испортите себе карьеру. Но за моих людей попросите. Эх, пане Миколае... Меня радует только одно – и в далеком будущем в нашем роду есть такие достойные люди, как вы. А вы к тому же потомок и Чайковских. Ладно, мне, я думаю, пора. Проводите меня до окраины села?
– С удовольствием! – кряхтя, я поднялся с лавки, потирая некстати разболевшийся бок.
За последующие полчаса нашего общения я задал ему еще несколько вопросов про Добруджу и про Париж. А он расспросил меня про историю моей семьи. Его очень обрадовала новость о том, что Витольд, погибший в моей истории, выжил в этой. Чайковский снял с руки два перстня и сказал:
– Пане Миколае, передайте, пожалуйста, вот этот перстень Витольду. А этот – мой родовой перстень – я хочу подарить вам, на добрую славу. И... молитесь за меня.
Я прошел с ним мимо казачьего патруля, обнял и расцеловался с ним. А потом вернулся домой. Подходя к корчме, я вдруг услышал одиночный выстрел. Вскочил на свою кобылу, я в сопровождении десятка казаков поскакал к тому месту, где стреляли. В небольшой рощице мы нашли труп пана Михала с ужасной раной головы. Пистолет он зажал в руке, а положение трупа и остатки сгоревшего пороха вокруг его раны однозначно указывали на то, что произошло самоубийство.
Впрочем, тут были и следы копыт, заметные при свете факела. Явно кто-то его здесь ждал, а потом ускакал на одной лошади, ведя вторую в поводу. Я перекрестился и встал на колени, вознеся к Господу молитву за упокой души воина Михаила. Да, он предал христианство – но в моей истории он вернуться в православие, и, думаю, сделал бы то же самое и в этой истории, если бы я не разбередил ему душу. А что он покончил с собой – Господь ему судья, но никак не я.
Краем глаза я увидел, что все казаки, кроме двух, последовали моему примеру – да и те двое, хоть и несли караул, шептали слова молитвы.
Когда мы возвращались, десятник неожиданно рассказал, что мой батальон ушел дальше, в сторону селения Сатышкёй. Подумав, я направился в корчму, где приказал хозяину разбудить меня еще до рассвета, и лег спать. Кто ж знал, что меня поднимут среди ночи? И что Садык-паша перед смертью отдаст своим людям приказ сдаться?..