Как умирают последние коммунисты

[Неежов]

Как пахнет война.
Жесткие, словно мозолистые руки солдата, встают образы. Запах войны. Так устроены наши органы чувств. Зрение, слух, обоняние. Они все видят, все слышат и все обоняют. Экое слово. Скорее чуют. Чуют миллионы запахов, которые ежесекундно проникают в мозг, отражаясь рецепторами. Проникают и остаются там навсегда. В виде памяти. Я помню, как пахнет цветущая сирень. Мне не забыть запах озона после дождя. Я даже помню, как пахнет дедово ружье с истертым от долгого пользования прикладом. Но в моей памяти нет запаха войны. Чем пахнет война? Может быть, она пахнет окопной сыростью, не успевшей просохнуть земли и мужским потом, что отбеливает зеленые гимнастерки добела? Может запахом слез? Ведь слезы пахнут. Пахнут, как и все на свете. Слезы детей и вдов, слезы победивших и слезы проигравших.
Пушечной гарью, пороховым дымом, что выедает глаза? Чем же?
Может быть кровью? Кровью, которая словно иссякающий ручей льется из рваных ран или запекшейся кровью, под грязными, скоро намотанными бинтами?
Наверно война может пахнуть храбростью. А если она может пахнуть храбростью, то и трусостью она пахнет тоже. Ведь если кто-то храбр, значит кто-то и труслив. У каждой медали две стороны.
А еще, мне кажется, война пахнет солярой. Именно солярой, а не дизельным топливом. Едкой такой, вонючей, от которой першит в горле и щиплет глаза. Конечно, война пахнет оружием. Пахнет сталью. Даже иногда запахом дрянного табака. Но это только фантазии, это мне кажется. Я не знаю, как пахнет война.
Скажи отец, чем пахнет война? - спросил я убеленного сединами ветерана.
-Горем,-ответил он тихо, и непрошенная слеза скатилась по щеке. Слеза, которая пахла войной. Ведь все на свете имеет запах. А память, как огромный компьютер хранит запахи до самой смерти. Война, пахнет горем. И хорошо, если бы этого запаха, не было никогда.

[Неежов]

Вот попробовал себя в стихоплетном стиле. Кидайте тапки, сапоги и валенки. Есть ли смысл продолжать?
Отец с печальными глазами, держа в руке простой мешок
Другою сына обнимает, и шепчет все: Сынок сынок
-Куда ты тять? А как же мама, как я? Куда ты, а куда?
Пацан от бати отстраняясь, все хочет поглядеть в глаза.
-Война сынок-отец на вздохе закинул на спину мешок-
-Я воевать, ты будь послушным, ты мамку береги сынок.
-Она ведь женщина, ты парень, будь сильным духом не робей
-А коль беда кака настанет, ты мать, а не себя жалей.
-Я понял тять твои наказы, и их я в сердце сберегу
-А коли скоро не вернешься, во всем я маме помогу.
-Ну, вот и славно…
-По вагонам - раздался окрик и тот час, все мужики,
что на перроне как по цепочке подав глас сказали
-Прощавайте жены, с победой ждите скоро нас.
И разбрелися по вагонам, уже не поднимая глаз
Качнулся паровоз как боров, тревожно издавая бас
Вот он уже за поворотом, где солнца блик едва погас
Еще мгновенье и не видно, уже пропали все огни
На стылом, пасмурном перроне стояли женщины одни.

-Сержант, скажи, ты нам всю правду, что там и бьем ли немчуру?
-Ведь сколь веков уж не бывало, чтобы загнали нас в нору
Сержант, здоровый мужичище, с огромной рыжею копной
Почесывая подбородок своей прострелянной рукой
сказал Негромко : Прет машина, напали гады ведь врасплох
-Нахрапом значит, захотели России откусить пирог
-Но мы не промах, а ребята? Дадим по шее и домой
-Нас столько набралось солдаты, ведь каждый будущий герой.
Раздался смех, мелькали рельсы, клубился дым дрянной махры
И были все они живые и были все они бодры.
Кто от сохи, а кто с завода, лишь только отдали приказ
Явились мужики России, явились вместе в тот же час.
Оставив жен, детишек малых, скотину, домну и дела
Все знали, позвала Россия, все знали, к ним пришла она.
Война. Ее уж шепот слышно, той, что несет погибель в дом
Чью поступь через версты слышно, и немцы виноваты в том.
Скупые сводки, как вороны, что сели на печной трубе
От них сквозил могильный холод, и было в яркой все заре.
Все было в зареве пожаров, в смертях в пороховом дыму
И ехали наши солдаты на запад, защищать страну.

-Колюня слышь, а батька пишет? Позвав мальца спросил сосед
Как парень голову понурил. Все понял - Эх ты, сколько бед.
-Будь проклят тот, кто к нам с винтовкой, кто в женщин и детей палит
-В гражданскую я тоже видел, как поднял голову бандит.
-Мы их в расход за три секунды - старик сосед грозил рукой
-Ничо Колюня , нос не вешай, уж скоро все придут домой
-Ушли по лету, что бросало в дороги пыльные клубы
-А видишь, уж зима настала, уже в сугробах все дворы.
А сводки все страшней и горше, все говорят бои бои
-Эх, я б сейчас на фронт бы , да только годы где мои
-Колюнь а ну беги ка в избу, уж щеки застудить успел
Вот, справься с вами без отца то, ну как пороть тебя пострел?
Мать ставит полну сковородку, а в ней уж все шкворчит шипит
Ух, любит Колька наш картошку, аж все нутро как уж юлит.
Прошло полгода, писем нету, украдкою смахнув слезу
Татьяна, подвязав платочек, любуется на егозу.

-Ефим левее аль не видишь? Кричит ему сосед боец
-Давай же ленту мне быстрее, а то сейчас нам всем конец.
От батальона горьки крохи, и поле боя все в дыму
Комбат лежит, раскинув руки, кому командовать, кому?
-Давай на правый фланг ребята,- кричит Ефим совсем юнцам:
-Хватай винтовку, что ты дрейфишь или отправлю к праотцам
Один сержант из командиров, да пять израненных солдат
По ним стреляют, словно в тире и пуль, стальных как будто град
Шеренга серых прет мундиров, уже краснеет пулемет
А рота держит оборону, такой вот русский наш народ.
Затишье, трое пехотинцев, решают как же дальше быть
-Ефим, ты чуешь, не сумеем, мы выстоять еще хоть раз.
-Ты погляди, втроем остались, дак как нам выполнить приказ.
В окопах те, с кем воевали полгода, в огненном аду
Лежат, теперь уже не встанут не пережив эту беду
Вон Васька гармонист затейник, вон Венька шустрый балагур
Лежит гранатометчик Сеня, с смешной фамилией Ягур
-Уходим – автомат трофейный, закинув за спину тот час
Ефим повел людей к подлеску, так и не выполнив приказ.

[Неежов]

Опять оно выползло


Я зову это домом

Белоснежный песок пурги, соединяя небо с землей, все силился ослепить единственный фонарь, что как гордое и странное изваяние освещал покрытую снежными заносами пригородную платформу и небольшой участок рельс, уже практически скрывшийся под снегом. Людно не было, ведь не было совсем никого. Да и можно ли употребить это слово. Встав посреди этого буйства стихий, можно было с уверенностью сказать, что людей нет. Совсем нет. Нет, не здесь. А вообще. В округе или даже на всей земле. Было уныло и по-зимнему тоскливо.
Секунду и среди порывов безумного ветра, возник новый звук.
Вдали загрохотало и железная змея электрички, на секунду замерев, выпустила из своего чрева пассажира. Одного. Одного, в эту белую порошу. К этому странному изваянию, фонарю. Природа, словно пытаясь изгнать человека, с дикой яростью, бросала ему в лицо снежный песок. Буйство стихии.
Человек был тих. Одетый в длинное черное пальто и старую поношенную шапку, он был словно отстранен от мира и словно не чувствовал холода и злой январской метели. Он медленно подошел к фонарю и, погладив холодный деревянный столб, прикоснулся к нему щекой, закрыв глаза. Казалось, прошла вечность. Человек, стал частью пейзажа. Частью странного фонаря с тусклым желтым глазом лампы на фоне долгой зимы.
Тишину разорвал волчий вой. В этой дикой вьюге, он звучал особенно страшно и пронзительно. Волк завыл снова. Жуткие отзвуки эха, разносились над лесом и тут же тонули в музыке вьюги.
Человек открыл глаза и словно очнувшись, огляделся вокруг. Постоял. Достав папиросу, долго пытался прикурить, чиркая спичками на ветру. Глубоко вздохнул и, задрав голову, выпустил белые клубы дыма, навстречу снежной пороше. Вот он и дома. Дома.
Как долго, он унылыми барачными ночами, мечтал о доме. О том доме, где мама, обняв теплыми руками, уткнется в шею, и будет по-стариковски беззвучно плакать.
Январские снега, намели глубокие сугробы. Снег попадал в ботинки и своим холодом щекотал ноги изувеченные ревматизмом. Левее разбитой молнией сосны, между белыми столбами берез, по занесенной полудороге полутропке, чьей извилистой линии не касались в эту зиму ни колесо машины, ни нога человека. Утопая в снегу, он брел домой.
Старый и покосившийся столбик. Даже сейчас он помнил надпись, скрытую снегом. Деревня Большие Крутцы. Большие.
Волк выл и выл, пытаясь заглушить звуки пурги. Жилистые мачтовые сосны, раскачиваясь в такт ветру, содрогались всем своим существом. Казалось еще секунда, и они всей своей тяжестью обрушаться на одиноко бредущего по снежной целине путника.
Еще поворот и вдали замаячили черные пятна домов. Черные, не живые вороны, в белоснежной пороше. Зимний лес, кашляя, словно старик, выталкивал путника за свои пределы, словно исторгая из себя что-то чужеродное.
Борода человека, была покрыта слоем инея. Холод, заставлял путника периодически оглаживать ее и щеки, создавая собственной рукой, секундное убежище нижней половины лица от вьюги и оставляя под сучковатыми, грубыми пальцами холодные капли воды.
-Уж к дяде Лене зайду только, скажу привет дед, я вернулся, уж не ждали? А потом сразу домой - слова то выскакивали наружу сразу же уносимые пургой, то пропадали влекомые внутренним голосом, где-то внутри.
-Хозяева живы ли?! А чего занесло то все? Чего не чистите?
Темное нутро, давно покинутого помещения, глухо молчало в ответ, шелестя обрывками бумаги или сухих листьев где-то за входом.
-Вернулся дядь Лень, вернулся. Чего? Да нет, извини, мне к матери…ведь глаза поди, проглядела.
И он, резко развернувшись, побрел по снежной целине, вдоль старых, покосившихся домов. Сердце защемило. Дом. Мама сидела у окна. На фоне яркого света лампы было четко видно, как шевелятся ее старческие губы. Словно она пела что-то. Казалось, он даже разбирает слова.
-Но нельзя рябине, к дубу перебраться…
-Мамочка, я вернулся.
Одинокий человек в черном пальто, стоял на фоне дома, с провалившейся под снежной тяжестью крышей и словно обнимал кого-то. По щекам текли слезы, своим теплом согревая замерзшее лицо.
Метель стихла лишь под утро, оставив в покое растревоженную природу. А человек спал.
Спал, в стенах дома с провалившейся крышей, прямо на снегу, укутавшись в черное, видавшее виды пальто. А может, не спал.
Собака, осторожно обнюхав свой неожиданный завтрак, вдруг фыркнула и, задрав большелобую голову к небу, словно волк завыла. Долго и пристально смотрела на лежащего в снегу человека. Потом вдруг резко дернулась и, проваливаясь поджарым брюхом в белую целину, бросилась прочь. Человек был мертв. Человек был дома.