По следам Эльфийской Легенды

[Цинни]

Фэнтезятина для тех, кто готов смириться с тем, что у эльфийки может быть размер XXXL, а дроу любят самогон.

[Uksus]

Ох, не любишь ты листоухих!

[Цинни]

Глава 1

Леонлири иль-Эонлиир, прозванная Звездой Северо-Восточной Гавани, когда-то легендарно прекрасная, а теперь немолодая, раздавшаяся вширь светлая эльфийка, вот уже с полвека держала портовый кабачок «Три кабанчика». Кабачок как кабачок, попристойнее, чем у гнома Билли Боба. На вывеске намалеваны три явно нетрезвые хари с розовыми пятачками и мазутно-черными глазами. Однако же завсегдатаи знали: для клиентов, у которых завалялось в кармане что-нибудь посолиднее медяка, открывается дверка во внутренний дворик, а там, за еще одной заветной дверкой… «Оазис утонченного разврата», – так называл заведение госпожи Леонлири книжник Алент, когда-то, как говорят, учительствовавший в Академии, а нынче служивший коком на «Бесстыжем».
Он же, Алент, взялся на спор разобраться, где правда, а где вымысел в том, что рассказывают о госпоже Леонлири в городе. На кону стояли бочонок темного и светлое имя книжника. Ни за первое, ни за второе кок-интеллигент цепляться не стал бы. Он ведь не то что матросню из «Трех кабанчиков» – собственного боцмана на раз-два убалтывал и на выпивку, и на опохмелку, хоть и суров был дворф Эльрик Двойной Загиб, суров, как климат его исторической родины. Что же до светлого имени… верно во времена оны говорила Алюше бабка: «Светлое – оно маркое». И все ж таки свой интерес у него был. А как только нарисовывается интерес, азарт тоже тут как тут, высовывает хищную мордочку из слабоосвещенного уголка сознания. И плевать, что само явление и его результат крайне слабо связаны с детерминантой… проще говоря, книжник поспорил. Правда, не абы с кем, а с юным Вертером – закадычным своим приятелем и вечным противником в дискуссиях. «Мой лучший оппонент», – уважительно представлял его Алент слушателям – матросам и кабацкой прислуге. И неизменно забывал добавить: лучший из двух. Второй… то есть вторая – девица Хлоя, платиновая блондинка с аквамариновыми глазами и скверным характером. Но разве может какая-то девица, тем паче блондинка, состязаться с сыном барона (младшеньким из бастардов), старпомом с «Изумленной русалки» и признанным в восьми гаванях бардом – вот сколько титулов и прилагающихся к ним неоспоримых достоинств соединял в себе юный Вертер. Впрочем, обычно в спорах побеждал Алент, раз за разом доказывая преимущества спокойного рационализма и жизненного опыта перед идеализмом и юношеской восторженностью…
…А в нынешний раз возьми да и проспорь. По этому случаю победитель ухрюкался похлеще любого из трех кабанчиков, нахамил капитану и был с позором изгнан с «Русалки», теперь вот играет на лютне для посетителей кабачка доброй госпожи Леонлири и льет слезы. Девочки из Оазиса очень любят его – за чувствительность и тонкое понимание женской натуры. В заветном ларчике у сентиментального юноши хранятся локон Эльвиры, кружевной платочек Эммы и еще кое-что кружевное, доставшееся не то от Камиллы, не то от Виолетты, серебряный медальон с портретом дамы, в которой с трудом, но все-таки можно узнать Джину, и еще десятка полтора милых безделушек). Как следствие, каждой из девочек посвящено минимум по одному сонету и паре мадригалов… Вертер льет слезы, играет на лютне и поет.
А неунывающий Алент из собранных по городу сплетен и слухов слепил книжку и с немалой для себя выгодой запродал ее гоблину Троянусу, издателю с репутацией (солидной… ну а то, что несколько скандальной, лишь добавило пикантности сытному блюду). Книга вышла в свет под оригинальным названием «Эльфийская Легенда». Теперь у местных считалось хорошим тоном иметь один-другой экземпляр книжки дома, а заезжие приобретали ее как лучший сувенир. Правда, к немалому разочарованию книжника, у старой эльфийки просили автограф куда чаще, чем у него, у Алента. Однако же монеты звенели именно в его карманах, эльфийка оказалась на удивление бескорыстной. С каждой допечатки Алент получал столько монет, что хватало на месячный кутеж… ну да, все в тех же «Трех кабанчиках». Так что, как ни крути, Леонлири в накладе не оставалась.
В книге рассказывалось о том, как дочь эльфийского аристократа, не последнего в очереди за короной в форме трилистника, сбежала прямо из-под венца, потому как с детства мечтала совершить выдающийся подвиг во имя своего народа. Бродила наемницей по всему Восточному побережью, убила немало оборотней, вампиров и прочих монстров, а случалось – и людей, охочих до чужого добра или до ее девичьей чести. Столь грубый образ жизни противоречил тонкой эльфийской натуре, и, терзаясь раскаянием, благородная Леонлири после каждого поединка, завершившегося ее победой, клала в заплечный мешок очередной камень размером с кулак и носила с собой этот груз. И вот наступил день, когда мешок не выдержал тяжести камней… Именно в этот день Леонлири на лесной дороге повстречала того самого, достойного ходить с нею по всем дорогам. Далее следовало описание пылкой страсти (девицы на выданье краснели, девицы из Оазиса восхищенно ахали, Леонлири хмыкала во второй подбородок) и трагической гибели героя в битве с тысячелетним упырем (все девицы, вне зависимости от склонностей, за исключением разве что красавицы-насмешницы Хлои, рыдали, Леонлири широко ухмылялась; если бы кто-то в такой момент заглянул ей в глаза, то без труда прочел бы сакраментальное: «Во заливает!»). Дальше – больше. Убитая горем эльфийка под видом мужчины и под именем своего возлюбленного нанялась на корабль, корабль оказался пиратским… Следующие сто пятьдесят страниц все без исключения девицы пролистывали, зато мужчины – от начальника городской стражи до престарелого хлюпика-аптекаря – читали запоем. В самом прямом смысле слова – под вина, ром и мясо с кровью – иначе велик был риск захлебнуться слюной, очень уж ярко Алент живописал всякие пирушки. Читали и бухали, покуда не настигала их карающая рука благонравной супруги либо строгой матушки. Леонлири же, ностальгически улыбаясь, на первой из ста пятидесяти откупоривала бутылку «Тролльей радости», а к сто пятидесятой уже дремала над последним стаканом и видела самые приятные сны…
Алент обещал написать продолжение (или, как он выражался на свой, книжный, манер – выдать проду) – следовало ведь еще рассказать о том, как Леонлири стала пиратским адмиралом, приобщила всех без исключения пиратов своей эскадры к высокой эльфийской культуре, убедила присягнуть короне, а затем, отказавшись от брака с трагически влюбленным в нее герцогом королевской крови, предприняла паломничество в Священный эльфийский лес на Заокраинных землях – и навсегда бросила якорь в Северо-Восточной Гавани.
Девицы из Оазиса стали проявлять к писателю неподдельный интерес – а ну как в книжку вставит? Но многоопытной Леонлири было ясно – пока первый том ее приключений так хорошо продается, ждать от автора «проды» – только вгонять себя в тоску-депрессию. Ведь всем известно, что прода хорошо продается далеко не всегда.

Лишь только дикие народы
Идут на форум в жажде проды, –

не без причин полагал все тот же юный Вертер.

Добавлено спустя 3 минуты 15 секунд:
Uksus,
Люблю я их. Но странною любовью.

[Uksus]

. Девочки из Оазиса очень любят его – за чувствительность и тонкое понимание женской натуры.

А не в кавычках?

Добавлено спустя 2 минуты 32 секунды:

(девицы на выданье краснели, девицы из Оазиса восхищенно ахали,

Тоже.

Добавлено спустя 1 минуту 57 секунд:

Девицы из Оазиса стали проявлять к писателю неподдельный интерес

И ещё.

[леликМ]

Что-то вспомнилось...
Тонина Ольга, Афанасьев Александр, "Я - эльфийка! Я - эльфиляю!"

[Цинни]

Вот этой вещи не читала, хотя с творчеством Тониной, разумеется, в определенной степени знакома. Но не удивлена ходом мысли - определенное явление, особенно - набившее оскомину, должно вызвать похожую реакцию. Однако кроме изначального посыла, думаю, сходства не будет - все же у нас с ней обычно и картинка, и стиль очень сильно отличаются. Да и (ориентируясь на знакомые мне вещи Тониной) смеемся мы над разным и по-разному.

Добавлено спустя 5 минут 26 секунд:
С продой или без проды, но, как ни крути, Леонлири грех было жаловаться.
Теперь ее почтительно именовали Эльфийской Легендой – сначала за глаза, а потом, смекнув, что можно заполучить на халяву стаканчик-другой, – и в глаза.
Только одного так и не узнали читатели, да и сам Алент только прикидывался, что знает, – какой же, собственно говоря, подвиг во имя эльфийского народа мечтала совершить юная благородная Леонлири иль-Эонлиир?..
Да, конечно же, у Леонлири иль-Эонлиир, прозванной Звездой Северо-Восточной Гавани и Эльфийской Легендой, были маленькие слабости. Ничто женское не чуждо даже героине современного эпоса. А все женщины, даже самые что ни на есть эпические героини, – собственницы. Нет, не так! Эпические героини – еще большие собственницы, нежели всякие тетушки и кумушки. Потому что им, героиням, не привыкать ставить нахалов на место. Место буяна, поломавшего табурет в «Трех кабанчиках», оказалось в чулане, откуда он был выпущен только тогда, когда протрезвел и с лихвой компенсировал ущерб. Место пройдохи, явившегося в «Оазис» без денег, – в навозной куче на заднем дворе. А место малолетнего хулигана, изуродовавшего свежевыкрашенную стенку непристойным словом, – у этой самой стенки. С кистью в одной руке и ведром краски – в другой.
Еще об одной слабости госпожи говорили шепотом даже при закрытых дверях – одни с пониманием, другие (какое кощунство!) с осуждением, ну а сверстницы Леонлири – с едва скрываемой завистью. Звали эту слабость Динилиэль. Хотя никто, даже сама Леонилири, не утруждался произнесением длинного, как хвост дракона, имени. Тем более что эльф привычно и без обид откликался на краткое звонкое «Динь».
Вообще-то, удивить Северо-Восточную Гавань эльфами – все равно, что удивить Леса Единорогов единорогами или Русалочий омут русалками. Во время оно Гавань была перевалочным пунктом на пути эльфийских тканей, вин и всяческой бижутерии (ценившейся людьми выше золотых украшений собственного производства) в богатые королевства в глубине материка. Легенды говорят, в те времена эльфы были вечно юными и прекрасными. А значит, нет ничего странного в том, что в жилах большинства здешних жителей течет смешанная, эльфийско-человеческая, кровь. И по сей день в Гавань нет-нет да зайдет корабль под лазурными эльфийскими парусами. Да и наемникам-дроу случается забредать в «Трех кабанчиков». Садятся в дальних уголках, зыркают по сторонам своими глазищами цвета раскаленных угольев. В тутошних страшных сказках говорится, что дроу взглядом могут поджечь избу, но это совсем уж выдумки или, как Алент выражается, фольклор.
Но Динь не светлый и не дроу. И уж тем паче не полукровка. Он – из немногочисленного Лунного Народа. Светлокожий – никакой загар к нему не липнет, хотя случается Диню и с рыбаками в море выйти, и верхом на коне по материку постранствовать по каким-то делам госпожи Леонлири. Волосы – серебро. Глаза бархатисто-лиловые, как августовские сумерки. Что и говорить – лунный.
Нежданно-негаданно появился он в Гавани лет пять тому назад… Нет, почти что шесть – как раз в то лето у старика Веселого Роджера лодку сперли, а Билли Боб был пойман на том, что подмешивает в ром воду (даже не кипяченую), и, само собой, бит.
Окажись на месте Леонлири другая женщина, непременно сказала бы, что поселившийся у нее молодой эльф – внучатый племянник… Нет, внучатый – нехорошо звучит. Лучше – просто племянник. Или брат, так еще лучше. Конечно, все знали бы, что солгала, но приличия были бы соблюдены. Но госпожа неизменно стояла выше предрассудков. А потому лунный для всех жителей Гавани был не племянником и не братом Эльфийской Легенды, а просто Динем. Бродягой без роду-племени, не гостем и не слугой… а впрочем, для всех и каждого – добрым товарищем и верным собутыльником.
Если бы догадывались они, все эти рыбаки, матросы и торговцы креветками, к какому трудному пути, к какому великому подвигу готовил себя лунный эльф, откликавшийся на звонкое имя – Динь!
И если бы знали они, что поцелуи, коими Леонлири вознаграждает Диня «за примерное поведение», – истинно материнские.
А уж если бы ведали, для чего старая эльфийка и ее юный друг запираются в спальне, обставленной с невероятной, по меркам Северо-Восточной Гавани, роскошью, то надолго утратили бы дар речи, к огромной радости Уны, деревенской девушки, что недавно была взята в кабачок подавальщицей и еще не успела привыкнуть к соленому, как морская вода, говорку рыбаков и моряков.
Нынче засов на двери спальни защелкнулся сразу же после завтрака. Уна, вызвавшаяся отнести госпоже поднос с обедом (вот уж эти любопытные деревенские жители!), потом долго рыдала на кухне и даже за серебряную монету, которую предложил ей шеф-повар (номинально – иноземец, родом из страны, где выпекают большие плоские булки, начиненные всем, что под руку попадется; не оттого ли страна эта считается родиной лучших кулинаров; на самом же деле – сын кузнеца из той же деревни, откуда на днях пришла Уна)… даже за серебряную монету, половину своего месячного жалованья, не согласилась повторить то, что сказала ей госпожа. Белобрысый поваренок Тим подначил: да просто не запомнила, свекла ты столовая!
Уна зарделась, и вправду став похожей на свеклу, и крепко призадумалась. И все догадались: вспоминает. Некоторые загибы госпожи Леонлири были столь сложны и дивны, что обрели собственные имена и бродили по Гавани и по морям-по волнам под звучными именами «Туда – не знаю куда», «Посыл на норд-норд-ост» и «Последняя песнь устрицы».

[Цинни]

Когда госпожа и Динь не вышли и к ужину, от жгучего любопытства уже тлела барная стойка и все три кабанчика на вывеске выглядели подкопченными, чего уж говорить о прислуге, девицах и завсегдатаях.
Только Вертер, худосочный брюнет с тоненькими усиками и глазами самого романтического из оттенков голубого (все это, разумеется, неоспоримо свидетельствовало о благородном происхождении), не был объят этим всепожирающим пламенем – он сгорал от собственной страсти. Устроившись на персональной резной скамеечке, обтянутой залоснившимся алым бархатом, юноша терзался душою и душевно терзал лютню. Мелодия напоминала перезвон слез сказочной красавицы, срывающихся в серебряный бокал. О чем именно напоминали слова, наверняка знала лишь та, до сердца которой пытался достучаться страждущий бард.

– В бессилии моя смолкает лира,
Когда я лицезрю тебя, Эльвира! –

глуховатым и самую капельку гнусавым (что, как ни странно, добавляло голосу чувственности) тенорком старательно выводил Вертер.
Скамеечка была расчетливо поставлена у конца барной стойки, подле дверцы во внутренний дворик, распахнутой по случаю аномальной (если верить Аленту) жары, и сомневаться в том, что музыкальное послание дойдет до прекрасной адресатки, не приходилось… Однако же певец удвоил усилия, чтобы уж наверняка:

– Не в силах рассказать стихи и проза,
Как расцветаю я под взглядом Розы!

Короткий перебор, похожий на всхлип. Какие-то звуки в "Оазисе", больше всего похожие на низменное «хи-хи». И очередная серия признаний:

– Слагаю я и стансы, и поэмы
Для феи грез, для бесподобной Эммы!

К тебе лечу я на крылах романса,
Мой бриллиант роскошный Эсперанса!

Моя любовь верна и неизменна,
Я твой навек, мечта моя Химена!

Лично шеф-повар, демонстрируя почтение к таланту, преподнес певцу большущую кружку эля. Нет, не так! – Очень Большую Кружку Самого Крепкого Эля. Эти внушительные посудины , равно как и упомянутый сорт пойла, держали для изредка забредавших на побережье по каким-то своим делам горных великанов, а барду она запросто годилась, чтобы утопиться от любовной тоски... но, признаться, утопиться не без удовольствия. Страдающий Вертер прояснел взглядом, благосклонно поблагодарил кормильца-поильца и, отложив лютню, обеими руками взялся за кружку, предусмотрительно водруженную старым пройдохой на стойку. Озадачился. Ухватился покрепче. Сообразил, что в борьбе с дивной емкостью его прошлое старпома, взятого по протекции и выпертого с треском под первым же благовидным предлогом, не имеет решающего значения, в отличие от крестьянского прошлого шеф-повара. И, не заморачиваясь, попросту наклонил кружку и припал к ней, как к источнику вдохновения.

– Изнемогаю от любви великой,
Едва лишь слово молвит Анжелика!

Не доживу до сладостного лета,
Коль на меня не глянет Виолетта!

Вертера с эля не то что в сон клонить не начало – еще больше разобрало.

– Все совершенно – и душа, и тело –
В тебе, моя прекрасная Эстелла!

Печальна ночь и днем ничто не мило,
Коль нет тебя со мной, моя Камилла!

– А я говорил – надо толченой дрем-травы сыпануть! – шепнул расстроенному шеф-повару Тим – и немедля получил в ухо. Дважды. Потому как, во-первых, нечего быть умнее начальства, а во-вторых – надо не говорить, а делать. Выберешь из двух вариантов неправильный, наказание для тебя всегда сыщется. Начальство замахнулось, чтобы стукнуть еще разочек, просто с досады, но опомнилось: потребность в ушах поваренка никуда не делась. Шеф-повар трижды за день тайком посылал острого на ухо мальчишку (ходили упорные слухи, что настоящий папаша белобрысого прощелыги – не этот старый выпивоха Том, в дырявой лодке которого медузы размножаются, а заезжий купец-эльф) к двери, ведущей в покои хозяйки, но лазутчик возвращался ни с чем.
Безнадежно вздохнув и шмыгнув носом, Тим взял поднос с фруктами, чтобы в случае чего на голубом глазу заявить: я не просто так шатаюсь, а по делу спешу – и в четвертый раз поплелся наверх под аккомпанемент бардовской песни:

– Мне покорится всякая вер-р-ршина,
Когда меня пошлет на подвиг Джина!

На чудищ и др-р-раконов ринусь смело
Я с именем твоим, моя Памела!

– Как подвиги обещать – так это он, а как кого на подвиг посылать – так это меня, – пробормотал поваренок, радуясь тому, что на этот раз его уши не во власти зловредного толстяка.

[Цинни]

На этот раз судьба сжалилась над мальчишкой: из-за толстой, из цельного куска экзотического дерева там-тум, двери доносились обрывки фраз, не только наводящих на размышления, но и наталкивающих на кое-какие мыслишки:
– … ты ведь знаешь, Динь, я дважды пыталась, а на третий…
– …хоть сто!..
– …я могу гордиться, что научила тебя еще чему-то кроме того, как ругаться на восемнадцати языках и пить неразбавленное гномий ром, но…
Динь что-то ответил, но настолько тихо, что белобрысый ничего не сумел расслышать, а потом Леонлири закричала настолько громко, что лазутчик в испуге отпрыгнул от замочной скважины:
– Это легенда! Да, заманчивая! Но всего лишь легенда! Если бы все, что рассказывают обо мне, было правдой…
– Вот в это-то и дело! – азартно воскликнул Динь. – Легенды о тебе считаются правдой. А почему бы правде не считаться легендой, тем более что…
Он снова понизил голос, и больше Тиму ничего не удалось узнать.
Впрочем, – решил мальчишка – и об услышанном лучше благоразумно промолчать… Любопытному и болтливому поваренку случалось принимать на удивление мудрые решения… наверное, его папашей и вправду был эльф! А может, все дело в том, что прабабка Тима по материнской линии считалась ведуньей, то есть умела лечить от лишая и предсказывать раз в пять лет введение нового королевского налога.
Повар выслушал своего лазутчика с кислой миной – и отправил с глаз долой, помогать девчонкам-подавальщицам.
А чего им, спрашивается, помогать? Посетителей поубавилось: кто вернулся на свои корабли, кто пошел искать приключений по ночному городу, для кого-то во внутреннем дворике зажегся красный фонарь, похожий на единственный глаз старого забияки-дроу.
И только Вертер по-прежнему сидел на скамеечке и, роняя пьяные слезы, выл на фонарь:

– Подернется светило черной мглою,
Когда мою любовь отвергнет Хлоя!..

Слышала ли Вертера Хлоя – большой вопрос. А вот подавальщицы – и Уна, и Майя, и даже ко всему привычная полуэльфийка, что одинаково охотно отзывалась на два имени – Гилтониэль и Маруся, особенно когда чаевые давали в полновесных гномьих талерах, – застыли и восторженно внимали. Вместо того чтобы сновать меж столами, собирая грязную посуду. Тим понял, что если в самое ближайшее время не придумает, как вывести девчонок из ступора, вся эта грязная, в прямом смысле слова, работенка достанется ему. Оглядел зал, задумчиво пошмыгал носом – и, с воодушевлением вскочив на ближайший стул, громогласно объявил:
– Стишок!

Коль нету за столом тебя, Эльвира,
Мне не вкушать кефира и зефира!

Коль до обеда не увижусь с Джиной,
Давлюсь я страстно ножкой индюшиной!

Вертер издал нечто похожее на рык и отложил лютню.

– А без тебя, о сладостная Эмма,
Моя житуха – как пирог без крема! –

нахально продолжал Тим. Вертер встал, многозначительно утвердился на ногах, не ахти каких мускулистых, но вполне изящно обтянутых гибридом штанов и чулок, фасон коих был в прошлом сезоне похищен модниками у модниц.

– Худею я без душки Виолетты,
Не впрок мне ни омлеты, ни котлеты! –

выпалил поваренок и, прежде чем броситься наутек, прокричал на весь кабак:

– Досаду заедаю я халвою,
Когда опять меня обломит Хлоя!

Как бы ни был пьян Вертер, бегал он быстро. Но состязаться с Тимом в беге – совсем не то же самое, что с Алентом – в красноречии. Поваренок не оставил барду ни единого шанса.
А потом спрятался в пыльной нише на втором этаже с таким расчетом, чтобы понаблюдать за дверью в покои хозяйки.
Поздней ночью Динь покинул спальню госпожи Леонлири с каким-то свертком под мышкой – Тиму почему-то сразу подумалось, что это карта. Старая. «Значит, впереди приключения», – подсказало ему чутье потомка эльфов и ведуньи, а может быть, попросту наследственная морская сметка.
За час до рассвета, когда петухи еще крепко спят, а ночная нежить уже ищет укрытие для дневки, Динь оседлал своего пегого конька (все знали, что конька зовут Рябый, и только Алент упорно продолжал называть его странным именем «Пегас»), приладил торбу с поклажей и простился с Леонлири – единственной, кто его провожал. Это они так думали. На самом деле с чердака над дровяным сараем за трогательным прощанием наблюдал Тим. Наблюдал, все более изумляясь. Он впервые видел Леонлири, Звезду Северо-Восточной Гавани, Эльфийскую Легенду (ха!) плачущей, да так горько, что доброе сердце Тима в этот миг простило старой эльфийке все подзатыльники, заслуженные и незаслуженные, которые поваренок когда бы то ни было получал от нее.

[Uksus]

– Вот в это-то и дело! – азартно воскликнул Динь. – Легенды о тебе считаются правдой.

ЭтоМ-то.